С тех пор как мне было десять лет, я росла, сознавая, что я и есть эта самая взъерошенная птица, что я — природа. Я больше не была ребенком, годы невинности и беззаботности остались позади.

Да, Стейн, поразительно думать о том, что на свет снова и снова появляются дети, которые не знают поначалу, что такое жизнь и смерть, которые живут без страха и забот. У меня понятие о смерти появилось, когда мне было десять лет; это был великий поворот в моей жизни. Задолго до того, как наступила моя половая зрелость, я онемела от страха и неким образом отдалилась от этого мира; во всяком случае, была на пути от него.

Но вот я приехала в Осло и встретила там тебя, время между этими событиями было не существенно, я вспоминаю его как бесконечные часы игры на пианино, в теннис и зубрежку уроков, а на последнем этапе — попытки флирта, обжорства и пьянки. И ты заглянул в самую глубину моей раны, потому что ты и сам был ранен и очень серьезно к этой ране относился. Как и я, ты пришел к выводу, что у таких, как мы, нет ничего, кроме жизни «здесь и сейчас». Мы слишком обнажены и беззащитны, и единственное, что мы могли подарить друг другу, — это упоение любовью и природа, которые, пусть ненадолго, могли удержать наши мысли от того, куда мы на самом деле движемся.

Но с того лета у бабушки у меня был двойственный взгляд на жизнь. Я поняла, что мы прежде всего — души и что связывающие нас как мужчину и женщину физические потребности, которые так нас опьяняют и которые так трудно утолить, — нечто совсем иное. В минуты страсти они приносят нам радость, но в глубине души мы понимаем их непостоянство и легковесность! Разве ты сам не переживал это именно так?

Моя радость была глубже Марианской впадины [72] , когда иногда ты подходил ко мне сзади, клал руку на лоб, дышал в затылок, убирал волосы за ухо и шептал: «Привет, душа моя!» Это бывало в тех случаях, когда тебе хотелось чего-то другого, а не только спать со мной, что бывало, в общем-то, не так и редко. Знаешь, когда ты обращался к моей душе, ты отворял окно в совсем иной мир, в мир духа. И моя душа отвечала тебе. Обычно я говорила только: «Ты?..» — но этого было достаточно. Что еще может сказать одна душа другой душе? Ближе подойти невозможно.

У тебя был двойник, Стейн [73] . Мне очень важно сейчас об этом вспомнить. Обычно ты появлялся в квартире на Крингшё за полчаса до того, как приходил туда на самом деле. Потом я слышала, как ты идешь, и была уверена, что это ты. Я подходила к двери, чтобы встретить тебя. И иногда тут же завлекала в спальню. С практической точки зрения такие появления «двойника» были очень удобны. У меня было время накрыть на стол, приготовить что-нибудь вкусное и привести себя в порядок. Ты наверняка помнишь, как зимним вечером приходил домой к горящей свече и согретой спальне. Ты знал, что тебя ожидает, ты называл это «любовной баней» и улыбался в ее предвкушении. Стейн, я пишу об этом только для того, чтобы напомнить тебе — моя «чрезмерная страсть» к тому, что ты называешь «мистикой», была для меня реальностью, во всяком случае в годы нашей близости.

Как-то в майский день 1976 года мы проснулись одновременно; это было за несколько дней до нашей поездки в горы на Юстедальский ледник. Мне приснился страшный сон, я растерянно повернулась к тебе и так посмотрела на тебя, что ты вздрогнул. Неужели новый приступ ясновидения?

Ты спросил: «Что случилось?»

И я ответила: «Мне приснилось, что Бьёрнебу [74] умер».

«Чушь собачья!» — сказал ты.

Ты считал, что такого рода предсказания — чушь. Но я повторяла: «Я знаю, что Йенс Бьёрнебу умер. Стейн, — добавила я, — он больше не мог жить».

Я заплакала. Мы как раз читали его книгу «Сон и колесо». Мы прочитали почти все его книга. Раздраженный, ты вышел на кухню, включил радио, а там как раз передавали новости. Главным сообщением была смерть Йенса Бьёрнебу. Тогда ты испуганно вернулся в кровать и лег, тесно прижавшись ко мне.

Ты сказал: «Сольрун, что ты творишь? Прекрати немедленно! Ты меня пугаешь».

У меня не раз бывали подобные приступы ясновидения, тогда чаще, чем теперь. Но когда твоя душа, твой «двойник» или «видение» появлялись дома за полчаса до того, как приходил ты сам… Или когда я видела вещие сны, которые в этот же день подтверждались… После каждого такого случая я все больше убеждалась в том, что душа у людей свободна. Я хочу сказать — что она не зависит от тела, в котором обитает.

Одного этого было всё же недостаточно для того, чтобы я примирилась со своей судьбой «гостя в действительности» [75] . Я страдала, а ты был очень сильным и терпеливым. Как-то в сентябрьский день у меня случился очередной приступ ясновидения. Помнишь, я встретилась с тобой возле аудитории после лекции Эдварда Бейера и ты утешал меня как мог. Ты сказал: сегодня ты будешь королевой вечера в «Театральном кафе» [76] .

У нас не было средств на лишние расходы, но недавно мы получили студенческий заем [77] и в этот вечер устроили настоящий пир. Мне досталось целых два десерта! Ты был так добр. Но ты все больше и больше становился скептиком. Ты никогда не относился ко мне плохо, но твои убеждения, развитие твоего мировоззрения привели тебя к цинизму; я имею в виду теорию познания. Твоя горечь направила тебя на этот путь. Ну что ж! Моя горечь избрала путь другой — путь надежды!

Телепатия, ясновидение стали для меня реальностью с тех пор, как начал появляться твой двойник. Я видела, как ты появлялся, хотя на самом деле ты приходил только через полчаса!

Когда мы нашли ту книгу, основа была уже заложена. Я была готова к той встрече с Женщиной-Брусничницей. Я оказалась в конце пути. Где-то должен был находиться выход.

Что такое человек, Стейн? Часто ли ты думаешь о том, что твоя нога или плечо под тонкой пленкой кожи — плоть и кровь? Пытался ли ты представить, как выглядят твои внутренние органы? Изнутри? Но ты ли это? Где ты собираешься отыскать свое «я», то «я», которое говорит и думает? В желчном пузыре или в селезенке? В сердце или в почках? А может быть, в тонкой кишке? Не лучше ли искать «я» в своей душе, в своем сознании? В том, что только и есть, поскольку все остальное — не более чем тиканье часов и пересыпающиеся в песочных часах песчинки. Слякоть и грязь, скажу я, если ты спросишь меня об этом.

Я возвращаюсь в тот вечер в старинной деревянной гостинице; на следующий день дочь хозяина попросила нас присмотреть за тремя ее дочерьми, пока она сходит в банк.

Мы выпили кальвадос и собирались подняться наверх, чтобы лечь спать. Но вместо этого свернули в бильярдную и сыграли несколько партий в «три шара». Мне приятно думать о том, что эти шары из слоновой кости по-прежнему лежат там, на зеленом сукне. Представить только, сколько раз они сталкивались друг с другом!

Бильярдная была также библиотекой и баром. После того как я набрала десять очков, а ты только восемь, мы подошли к полкам с книгами, как нередко это делали. Там довольно своеобразный набор книг, почти все были старинные, большинство из области географии, геологии и гляциологии. И вдруг я наткнулась на «Книгу духов», изданную в Христиании [78] в 1893 году, всего через два года после того, как была Построена гостиница. Это был перевод с французского издания, которое вышло в Париже в 1858 году.

Случилось это вечером накануне того дня, когда мы встретили Женщину-Брусничницу. Но уже там, в бильярдной, мы начали листать эту книгу. Я прочитала вслух несколько страниц, а потом мы взяли ее к себе в номер. Это оказались сплошные откровения из мира духов и высказывания духов умерших, принятых во время спиритических сеансов. Помню, итог вечер ты до самой ночи держал книгу на ночном столике. Читал вслух, а от себя добавлял: «Уж лучше одна живая женщина в объятиях, чем десять духов под потолком». С того времени что-то во мне изменилось. Через несколько недель я стала спиритуалисткой, вернее спиритуалисткой-христианкой. Спиритуализм стал моей верой, миром и покоем моей души. А назавтра днем мы встретили Женщину-Брусничницу. Даже не верится. Хотя ты, кажется, не считаешь, что, когда чему-то собираешься открыться, одновременно что-то открывается тебе?